Настоящее имя при рождении: Самаэль Дон / Samael Dawn.
Самаэль (Элио) родился и вырос в изолированном религиозном сообществе старообрядческого толка: без телевидения, без современной медицины, с жёсткими моральными догмами, отказом от всего, что может нести грех, и строгим подчинением «воле Бога». Сообщество располагалось в глуши, вдали от крупных городов. Его отец, Годфри, был негласным лидером общины — человеком жестоким, харизматичным и абсолютно уверенным в собственной праведности.
Семья была многодетной. Атмосфера дома строилась на страхе, подавлении и «воспитании через наказание». Элио с детства выделялся: острый ум, тяга к знаниям, язык без фильтров, нежелание слепо подчиняться. Это делало его мишенью. Он регулярно подвергался физическому и психологическому насилию, которое отец оправдывал «изгнанием греха».
Мать — Шарлотта — была единственным по-настоящему тёплым человеком в его жизни. Она любила всех детей одинаково, но жила в постоянном страхе перед мужем. Страх этот был тихим, парализующим. При муже она буквально немела: опущенные глаза, дрожащие руки, застывшая осанка. Она не кричала, не спорила, не защищала — потому что знала, что любое сопротивление только усугубит ситуацию. Когда отец наказывал детей, она присутствовала. Смотрела и ничего не делала. Эта беспомощность стала её тихим грехом, который она несла молча.
Наказания почти всегда доставались Самаэлю. Остальные дети научились жить по законам отца и общины — подчиняться, верить, не задавать вопросов. Он же с ранних лет был «неправильным»: слишком умным, слишком дерзким, слишком живым. Его называли гнилью, порчей, испытанием для семьи. Изгоем он стал задолго до того, как покинул дом.
Единственным тихим убежищем стала музыка. Под предлогом того, что сын должен уметь играть для церковного хора, Шарлотта начала учить его игре на пианино. Для отца это выглядело как полезное и угодное Богу занятие. Но за закрытыми дверями она показывала ему другой мир: Бах, Моцарт, Бетховен, позднее — Шопен. Она говорила не о Боге, а о чувствах, о красоте, о свободе — о том, что искусство позволяет человеку говорить с собой, когда вслух запрещено. Музыка стала для Самаэля единственным доказательством того, что мир больше, чем дом, подвал и церковь.
Когда конфликт с отцом достиг точки невозврата, Годфри решил, что «грех должен быть сломлен окончательно». Самаэль был заперт в подвале — без света, почти без еды, как форма «очищения». Он сопротивлялся сильнее с каждым днём — взглядом, молчанием, упрямым отказом «сломаться». Это злило отца куда больше криков. Шарлотта навещала его тайно, приносила воду и еду, садилась рядом в темноте. Она понимала: дальше будет не наказание, а конец. В одну из ночей она открыла дверь подвала и сказала только одно — беги.
Семнадцатилетний Самаэль ушёл без имени и без будущего, но с тем, что дала мать: память о настоящей любви и вкус к музыке. Он похоронил эту любовь глубоко внутри, понимая цену, которую она заплатила, помогая ему бежать.
В темноте, измотанный и почти без сил, он брёл по улице. Жажда и усталость делали шаги всё более неуверенными. Перед глазами темнело, и, не удержавшись на ногах, он осел на холодный тротуар возле старого дома, теряя сознание.
Мужчина лет пятидесяти всё ещё работал в своём гараже. Услышав глухой звук падения, он вышел на улицу и увидел подростка, лежащего у обочины и едва дышащего.
Джимм и его жена, Кэтрин, быстро приняли решение помочь ему. Они не задавали лишних вопросов. Просто увидели испуганного, худого, грязного подростка. Они позволили ему остаться на ночь. Мужчина хотел вызвать полицию, но Самаэль отказался: если мать ещё жива, вмешательство властей могло всё испортить.
Он провёл у них пару дней. Кэтрин была удивительно добра: кормила его, молча заботилась. Когда он сказал, что должен идти дальше, они дали ему немного денег и отпустили, не пытаясь удержать. Он ушёл, тихо поблагодарив их про себя, снова один в ночи.
Самаэль скитался от одного городка к другому, проводя ночи в ночлежках, подрабатывая где мог. Постепенно он добрался до Лос-Анджелеса. Представлялся новым именем всем, кого встречал. Язык у него был подвешан, он умел очаровывать словами. Так он получил работу посудомойщика в дорогом ресторане, даже без документов.
Однажды ночью, перед закрытием, он заметил рояль, купленный хозяином ресторана. Желание сыграть оказалось сильнее страха. Он коснулся клавиш — тихая, медленная, болезненная музыка заполнила пустое помещение. Он растворился в ней, живя ею. Это был момент, когда Самаэль умер, а на свет появился Элио Аурелион Лаксфорд. Музыка оборвалась, когда за спиной раздались хлопки.
Хозяин ресторана, Томи, был человеком с криминальными связями, но проникся к нему: к его харизме, умению адаптироваться, любопытству и отсутствию страха. Он научил Элио многому и позволил развиваться. Элио вырос от простого мойщика, потом музыканта, а затем — до его помощника и правой руки, но никогда не хотел связывать жизнь с криминалом. Он просто хотел жить — наслаждаться и заглушать воспоминания и боль.
Со временем Элио выстроил собственную систему услуг, IOU (I Owe You). Он помогал людям решать проблемы, устранять препятствия и получать доступы. Взамен — долг, когда-нибудь, на его условиях.
Сегодня Элио известен как владелец дорогого клуба, любитель вечеринок, секса и демонстративного изобилия. Он легко обесценивает людей, обращаясь с ними как с инструментами, и презирает любую форму слабости — прежде всего в себе самом.
За фасадом нарциссизма скрывается глубокая, тщательно подавляемая ненависть к себе, сформированная годами насилия и унижения. Элио убеждён, что он испорчен изначально, что прощение — не для него, а попытка быть «хорошим» всегда заканчивается разрушением.
Ночной клуб LUX (Лакс) в Лос-Анджелесе стал его личным храмом: место, где он — бог, судья и искуситель одновременно. Позже он открыл второй клуб LUX в Новом Орлеане, представив это как расширение бизнеса, и переехал туда. Благодаря связям ему легко удалось адаптироваться.

Характер и психологический портрет

Элио Лаксфорд — человек очаровательно-высокомерный. Он умеет производить впечатление: говорит уверенно, двигается так, будто пространство принадлежит ему по праву, смотрит на людей сверху вниз — не всегда грубо, чаще с насмешливым интересом. Его цинизм — не поза, а выученная защита. Он прекрасно видит слабости других, умеет на них нажимать и нередко получает удовольствие от того, как легко люди поддаются желаниям, которые сами же отрицают.
Он — гедонист. Роскошь, ночная жизнь, секс, алкоголь, музыка, тела и свет — всё это не просто удовольствия, а способ заглушить внутренний шум. Каждый вечер как праздник, каждая ночь как бегство. Элио любит жизнь жадно и демонстративно, будто пытается доказать миру (и себе), что он имеет право на всё, что когда-то было ему запрещено.
При всей внешней «я»-центричности, его эгоизм — не самодовольство, а форма контроля. Он привык быть единственным, на кого можно положиться, и потому ставит себя в центр любой системы. Забота о других возможна — но только на его условиях и без обещаний. Он может помочь, защитить, вытащить из бездны, но никогда не позволит назвать это любовью или привязанностью.
Отношения с отцом оставили в нём глубокий, не заживший разлом. Элио не просто бунтует против любой формы власти, морали или «высшего суда» — он презирает саму идею чьего-то права решать, кто достоин, а кто нет. В глубине души он всё ещё несёт в себе ощущение отверженности и убеждённость, что с ним «что-то изначально не так». Именно отсюда растёт его нарциссизм и показная уверенность — как компенсация за годы, когда его существование считали ошибкой.
Несмотря на внешнюю жестокость и обесценивание, Элио способен на эмпатию. Он тонко чувствует чужую боль — возможно, потому что слишком хорошо знает её природу. Он ненавидит насилие, прикрытое моралью, и инстинктивно встаёт на сторону тех, кого пытаются сломать «во имя добра». Его чувство справедливости избирательно, но в критические моменты он действует не из выгоды, а из внутреннего, почти болезненного неприятия несправедливости.
Элио — парадокс. Он одновременно человек греха и тот, кто ищет искупления, даже не веря, что оно для него возможно. Он играет роль искусителя, циника, бога своего маленького мира, но где-то глубоко внутри живёт убеждённость, что он не заслуживает ни любви, ни прощения. Не потому что не верит в них — а потому что слишком хорошо помнит цену, которую за любовь когда-то заплатила его мать.